У межах Кропивницького є так звані пролетарські дачі Песецького. Під них, пишуть краєзнавці, виділили територію, де раніше ніби знаходилась заміська садиба купця Песецького. Чи, може, то було землеволодіння поміщика (був і такий) Пісецького? Дехто заїкнеться навіть про якогось графа Пьясецького польського походження, котрий ніби, рятуючись від гайдамаків, колись давно закопав в тих місцях коштовності.
Не виключено також, що та маєтність – дарована владою за вислугу (дача) поліційному приставу і кримінальному письменнику Є.С.Пясецькому. Його твори «Мой друг Матренка», «32 доноса», «Случай. Рождественский рассказ», «Сотский Сагачок», де вгадуються губернський Херсон, Єлисаветград з повітом, до революції мали свого читача. Отож, не відкидаймо всі наведені аспекти, бо згадка про безальтернативного купця нічим конкретно не підтверджена, як власне, й усі інші.
Свою мініповість «Сотский Сагачок» Евген Сільвестрович Пясецький мав би, якби не змінив з етичних міркувань ім’я головного героя, почати так: «Хотя в посемейных списках Грузчанськой волости сотский Исачок значился – «крестьянин-собственник селения Лелековки Исакий Тимофеев Красноштан», но это мало кому из лелековчан было известно. Зато кто в Лелековке не знал сотского Исачка? Малые ребята, и те знали. Пожалуй, он был более популярным, чем становой пристав, батюшка, дьячок, учителя и пан эконом, и пасовал только пред шинкарем Шлёмой. Но это неудивительно: шинкарь в малорусском селе всегда был первым лицом. Популярности сотского Исачка способствовало то обстоятельство, что свою полицейскую карьеру он начал еще безусым парнем, – пример, неслыханный не только в волости, но, может, во всем свете. А случилось это так. Опанас Майборода, первый сельский богач, задумал взять в аренду общественный выгон. Перед подписанием договора он, как водится, обещал поставить обществу могарыч – пять ведер водки, а когда договор был подписан – поставил только два. Сельчане решили жестоко отомстить своему коварному односельцу и когда производили выборы сотского и десятских, единогласно избрали Майбороду сотским. Тот, как говорится, взвыл волком. Как он, первый богач, несший два трехлетия почетную обязанность «тытаря» и не раз пивший чай у самого благочинного, чем он любил похвастаться, будет служить сотским, словно какой-нибудь бедняк, бегать всюду с пакетами, выносить из кухни станового помои?.. А хозяйство?.. Все прахом пойдет без его труда и досмотра. И Майборода Христом Богом стал молить общество освободить его от должности сотского. Но лелековчане, как истые малороссы, уперлись на своем, и даже готовность Опанаса тотчас поставить шикарный могарыч не могла сломить их упрямства. Тогда Майборода, по совету Шлёмы, обратился к приставу с просьбой позволить ему нанять заместителя. Пристав сначала разразился бранью, но, когда дукач посулил ему к Рождеству и Пасхе по паре поросят и две копны сена, смягчился и изъявил согласие на его просьбу. Майборода воспрянул духом и стал раздумывать, кто бы согласился быть за недорогую плату его заместителем? Тут ему пришел на ум Исачок, единственный сын бедной вдовы, только что женившийся и чуть не умирающий с голоду вместе с молодой женой и матерью. Майборода из становой квартиры зашел к вдове и предложил ей отпустить на год сына послужить сотским вместо него, Майбороды, обещая за это шестьдесят рублей, столько, сколько в экономии платят батракам. Старуха согласилась и выторговала еще пять рублей, которые богатей надбавил охотно. Исачок, привыкший во всем слушаться матери, не стал возражать…».
Щоб уявити колорит середовища, де оберталися герої цих писань, варто звернутися до строгої документалістики: «Грузчанская волость. Площадь 324,9 квадратных верст. Дворов 2670. Жителей обоего пола 14245. Православные церкви в волости были в с.Грузкое (Грузька, Городська), с.Лелековка, с.Николаевка (Кардашевка, Тарковскаго) в 2-ух частях и 3 пом. ус., с.Обозновка (Михальчевка), с.Овсяниковка (Павловское). Волостной центр – с.Грузкое (Грузька, Городська) – р. Грузкая и пруды, дворов 736, жителей 3722 (1884 муж., 1838 жен.), волостное правление, православная церковь, церковно-приходская школа, земская почтовая станция, 5 лавок, 3 винные лавки, 2 корчмы, оптовый склад вина и спирта, 3 водяные мельницы, уездный город в 15 верстах, станция ж.д. Шестаковка в 7 верстах».
А ще можна дізнатися багато цікавого про наш край з оповідання Пясецького «Мой друг Матренка». Наводимо коротку історичну новелку повністю: «Случилось это в «освободительные годы», когда я служил приставом в N-ске, одном из крупных центров юга России. Дело было под вечер. Я, по обыкновению, обходил свой участок, как вдруг на углу двух оживленных улиц заметил небольшую, лет пяти-шести, бедно одетую девочку, которая горько плакала. Я подошел ближе и увидел у ног ее, на тротуаре, разбитую бутылку и большое пятно разлитого масла. Несомненно, разбитая бутылка была причиною слез девочки. Мне бесконечно стало жаль эту плачущую девочку, у которой капли слез так трогательно смешно висели на кончике вздернутого носика и которая была так беспомощно одинока в кипящей оживленной уличной жизни. Она имела свое горе – разбитую бутылку, я – свое – перспективу быть на каждом шагу убитым «товарищами», которые так злобились в это «освободительное время» на каждый полицейский мундир. Эта отдаленная, но равноценная общность положения моего и девочки как-то невольно влекла меня к ней, и я ласково спросил девочку, чего она плачет?
– Мамка бить будет, – и девочка еще сильнее залилась слезами.
– Не плачь, не плачь, мамка бить не будет, – как умел, успокаивал я ее. А что ты разлила?
– Олей. Мамка велела купить на целую гривну… подсолнуховый…
– Ну, перестань же плакать, пойдем, купим олею, и ты отнесешь мамке.
Девочка на миг успокоилась, но, взглянув на мелкие осколки бутылки, снова заплакала. Вероятно, она не могла представить возможности «купить олею», раз не было бутылки.
– Ну пойдем. А где ты покупала олей?
– Вон там, – и девочка указала на ближайшую лавку.
Я взял девочку за руку, и, мы пошли в лавку. У хозяина нашлась пустая бутылка, и, когда он влил в нее на гривенник олею и дал девочке, милое личико ее, еще омоченное слезами, так и осветилось радостной улыбкой. Детская радость тихим довольством отозвалась в моей измученной тревожной душе, а потому неудивительно, что я предложил девочке взять сластей, которые так заманчиво выглядывали из ящиков у прилавка. Девочка взяла несколько пряников и каких-то красных, липких конфект, разорив меня еще на гривенник. Пока я расплачивался, получая сдачу, плутовка, словно мышь, шмыгнула в дверь и была такова. Вероятно, она подумала, что я, чего доброго, отниму у нее обратно и олей, и пряники, и красные липкие конфекты…
На другой день, проходя той же улицей, я увидел мою вчерашнюю случайную знакомку: она стояла в воротах большого дома и пристально глядела на меня своими голубыми глазенками, видимо стараясь обратить на себя мое внимание; широкая улыбка так и разливалась по ее милому личику.
– Ну что, вчера не била тебя мамка? – спросил я у девочки, поравнявшись с нею.
– Нет, не била, – продолжая улыбаться, ответила она.
Мы перекинулись еще несколькими словами, и я узнал, что мою маленькую знакомую зовут Матренкой, что отец ее – рабочий и живет в подвале этого дома и что конфекты, которые я дал ей вчера, были очень сладки…
Так началась наша дружба с Матренкой.
С этого дня, когда бы я ни проходил возле дома, в котором жила Матренка, она неизменно встречала меня со своей неизменной широкой улыбкой. Иногда она бежала мне навстречу к углу улицы, иногда провожала меня, без умолку болтая о своих детских интересах. Она изучила время, когда я шел в управление полицмейстера, когда возвращался домой на обед, каким-то чутьем угадывала часы, когда я проверял посты, и – повторяю, неизменно встречала меня. Признаться откровенно, я всегда был рад встрече с Матренкой. Я видел, я чувствовал, что девочка искренно привязана ко мне, и ее милое личико с голубыми глазенками и широкой улыбкой светлым лучом блистало в окружающей меня кроваво-туманной атмосфере, сглаживая горечь моего положения. Особенно привязанность девочки усилилась после того, как в кругу семьи я рассказал о моей дружбе с нею и моя дочка – ровесница Матренки – стала передавать ей то конфекты, то ленточку, то надоевшую игрушку.
Время шло, а кровавый туман революции не только не рассеивался, но, казалось, еще более сгущался. Редкий день проходил без того, чтобы по городу не расклеивались прокламации самого возмутительного содержания, но, где и кем они печатались, оставалось для полиции тайною…
Однажды, когда я проходил по улице, городовой дал мне только что сорванную им с афишной витрины прокламацию, доложив при этом – комик этакий – что – «самая свежая». Не знаю, как в других городах, но у нас в N-ске прокламации нередко печатались на красной бумаге, вероятно, чтобы более бросались в глаза, а, быть может, потому, что красный цвет – партийный цвет «товарищей».
Я вошел в ворота первого попавшегося дома и стал читать эту, «самую свежую», прокламацию. Не успел я прочесть прокламацию, как Матренка вертелась уже около мена. Увидя в руках у меня прокламацию, девочка хвастливо заметила:
– А у меня таких красных бумажек целых три было.
– Где ты их взяла? – невольно спросил я.
– Где? А у Микитки-слесаря из-под полы пальто выпали, когда он шел по двору. У него, у Микитки-слесаря, под пальтом много таких красных бумажек было – я заприметила. А из бумажек я лошадок вырезала.
– Ну, Матренка, пойдем, и ты покажешь мне своих лошадок.
– По-ойдем, по-ойдем, – запела девочка и запрыгала на одной ножке, видимо довольная моим предложением.
Через несколько минут Матренка сунула мне в руку три красных лошадки, уродливо вырезанных из прокламаций…
Я знал Микиту-слесаря, который служил на одном из крупнейших местных заводов, и давно подозревал его в партийной работе, но улик никаких не было, и я не думал о нем: слишком уже много в то время развелось таких Микиток-слесарей. Лошадки Матренки повернули иначе дело: я установил за ним самое строгое агентурное наблюдение и с нетерпением ожидал результатов, которые не замедлили явиться. Скажу коротко – слежка за Микиткой-слесарем привела меня к обнаружению прекрасно оборудованной типографии «эсдеков». Были захвачены шрифты, бостонка, кипы прокламаций, конспиративные списки и арестованы главари партии… Удар был нанесен решительный.
И никто в мире не мог бы догадаться, что первопричиной всего этого послужила разбитая бутылка моего друга Матренки…».
Ой, як нагадує це оповідання спогади есдека Бориса Лінцера! Він писав у них, що місцевий комітет у 1905 році, маючи літературні сили, надумав випустить газету під назвою «Голос рабочего». Легко діставши в друкарні «Голос Юга» все необхідне, Лінцер взявся за справу. Видавець «Юга» нотаріус Селевін, хоч і був монархістом-чорносотенцем та агентом охранки, «за мзду» закрив очі на крадіжку. Перший номер газети, з'явившись на початку серпня, здійняв фурор серед робітництва. У підпільній друкарні, що знаходилася на розі Успенської і Карабінерної вулиць, виходили й листівки. Нишпорки вмить визначили, з яких надр вийшов друкарський шрифт і встановили пильний нагляд за Лінцером. У ніч з 3 на 4 вересня Лінцер, Глікін, Басист та інші активісти арештовані. Ось так два письменники з різних боків барикади – Пясецький і Лінцер – розповіли про ту саму подію.
Леонід Багацький